Дни и годы[Из книги воспоминаний] - Афанасий Коптелов

К тому времени какой-то недалекий, а скорее всего предвзятый статистик подсчитал, что в деревнях, в больших и маленьких, два с половиной процента хозяйств кулацкие. Вот их-то выявляли и выселяли во время первой волны ликвидации кулачества как класса».

Той порой кто-то недобрый подсчитал, что двух с половиной процентов мало, что кулаков в сибирских деревнях якобы больше, процент был увеличен. И вот нахлынула на деревню новая волна. «Лес рубят»… Но что-то больно много щепок. Вот и возле нашей лодки несет и несет щепу на далекий север полая вода…

Многие из нас видели трагическую вереницу крестьянских телег, но не решались говорить об этом вслух. Хотя я знал одного принципиального смельчака. Он ходил с томом Ленина и открывал на подчеркнутых строках:

— Вот же Владимир Ильич писал: в колхоз добровольно! Без принуждения! Без погонялки!

Жизнь моего знакомого была трагичной. Он работал в охотничьей кооперации.

Отличный стрелок. Имел лучшую в городе собаку. Сеттер-лаверак. С подпалинами не черного, а кофейного цвета. Редкость! Весь город любовался ею. «Дианой» звал. Жизнь его шла по крутым изломам. Поверив Ленину, что нэп «всерьез и надолго», насмотревшись, как на сельских выставках вручают премии «культурникам», передовым хозяевам, завел хозяйство, надеялся за породистых лошадей получить премию, а к 1929 году, когда его лишили «права голоса», взвыл от неимоверно высоких налогов.

— П-понимаешь, описали у меня все до нитки, — рассказывал он, задыхаясь от боли и гнева, — н-нехвает т-тридцать рублей, чтобы уплатить н-налог. Стал я г-гол, как сокол! Остается со мной одна с-собака!

И он, отметив в томе Ленина нужные слова бумажными закладками, метнулся в город «искать правду». Верил, что имя Ленина образумит свихнувшихся чиновников, и за него заступятся. А на него покрикивали: «Не суй нам старую книгу под нос. Ленин — вчерашний день. Сейчас за него товарищ Сталин!»

Вскоре наш знакомец привел мне Диану:

— Пусть у вас побудет…

Собака, чувствуя неладное, кинула ему лапы на грудь. Хозяин, прощаясь, как с ребенком, прохрипел полушепотом: «Умница ты моя бесценная!» А нам добавил: «Последняя животина. Никого у меня больше не остается». Нахлобучил шапку на глаза и юркнул в дверь.

Больше мы его не видели: канул, словно камень в реку.

«Сталин — Ленин сегодня». Эту ложь выдавали за правду, и мы, провинциальные газетчики, бесчисленными одами славословили генсека.

Поэты считали честью сочинять от имени народа стихотворные письма «отцу народов». У нас открылись глаза только после доклада Н.С. Хрущева XX съезду партии, и мы постепенно начали отличать правду от лжи, внедрявшейся при Сталине. А он, вопреки Ленину, демонтируя нэп, все утяжелял и утяжелял экономический пресс на крестьянство.

В те годы я жил далеко от родных мест и потому, не имея личных впечатлений, пользуюсь материалами, собранными директором Залесовского районного музея Алтайского края М.Т. Коноваловым. Михаил Трифонович издал в типографии районной газеты брошюру. Вот что я там нашел:

1929 год. Всюду началось лишение «права голоса», более или менее состоятельных крестьян, то есть куцых избирательных прав. Для чего? Чтобы облыжно всех лишенцев назвать кулаками, представителями «выдуманного класса», как пишет автор брошюры. План сдачи хлеба «доводился с гектара: с колхозов по 7,5 центнера, с середняков по 4,81, с кулаков по 17,27 центнера, а урожайность зерновых была в 1928 году 7,1, в 1929 году 12,6 центнера с гектара». Сдай неуродившееся! Не сдал — отдать под суд, описать имущество и отдать колхозам. Попросту — ограбить среди белого дня. И грабили с прилежанием. Так у семидесятилетнего Зиновия Залесова все имущество, включая единственную лошадь, оценили в 330 рублей. А у «кулачки» Сухаревой в числе конфискованного имущества оказалось «двенадцать аршин холста, срезанного с ткацкого станка» Вот так кулаки!

На одном из поселков шестнадцать хозяев вскладчину купили сенокосилку, начали косить: сегодня одному, завтра другому. Дошел черед до Павла Сухарева. Вечером машину оставили возле его ворот. Утром увидели члены районной комиссии:

— А-а у него — машина. Явный кулак!

После поездки Сталина по Сибири начали свирепствовать прокуроры и судьи. По нашему району было осуждено: «за срыв посевной и коллективизации 94 человека, за срыв сеноуборки и хлебосдачи 64, за самоуправство (?!) 17, за уничтожение своего(?) скота 15. Было конфисковано имущество у 117 домохозяев. Семь председателей сельсоветов были осуждены «за мягкотелость (!) в борьбе с кулачеством».

Подобного погрома крестьянства по всей стране Сталину показалось мало, и он объявил «ликвидацию кулачества как класса на базе сплошной коллективизации». По какому праву ликвидировать многие миллионы крестьянских семей? А без всякого права. Просто он, Сталин, решил ударить по деревне. В числе обреченных, как увидим далее, оказались середняки и так называемые «подкулачники» из числа неугодной местным властям бедноты.

А какой вывод для себя сделали крестьяне? Одни перестали сеять хлеб, другие покинули деревни. Вот и мои родственники, присмотрев нетронутые земли в северном Нарымском краю, бросили жилища и, погрузив пожитки на телеги, отправились за несколько сот километров, чтобы там раскорчевать себе пашню. Естественно в то лето они не могли сдать государству ни зернышка, а сами кое-как прокормились кедровыми орехами. Они даже считали себя счастливыми, избежав позорного грабежа, благословленного «отцом народов». Самовольные переселенцы, чтобы не обнаружить себя, даже не решались отправлять письма, и я продолжаю обращаться к брошюре Михаила Коновалова «Залесовский район, страницы истории».

Вот закинут невод ликвидации кулачества. Улов оказался изрядный: по несколько десятков семей из каждой деревни. Подсчитали по району — 2,89 процента от всего населения. Мало! — прикрикнули высокие чиновники и приказали весной закинуть второй невод, да такой, какой захватит и мелкую рыбешку. Автор подсчитывает: из районного села Залесово — 123 семьи, из небольшой Пещерки — 138, из маленькой Гунихи — 62. А по району 1376 семей. Показатель процентов взлетел до отметки 7,73! Обезлюдели деревни. Сократился посев. А города на долгое время пришлось посадить на карточки.

«Кулацкое имущество, — подводит итог Михаил Трифонович, — распределили в обедневшие уже колхозы, а тряпки отдали бедноте». Подобное грабительство я наблюдал и в горах Алтая. Там великовозрастные оболтусы щеголяли в шелковых байских шубах, каких явно недоставало гардеробу областного театра.

Моих земляков так же, как горемык, ожидавших переправы через Бию, в «скотских» вагонах довезли до Томска. Там загнали в трюмы барж и в низовьях Оби выгрузили на безлюдный остров в районе Парабели, названный «накопителем»; по сути его следовало бы назвать островом смерти. Через какое-то время оставшихся в живых начали на маленьких суденышках развозить на поселение по мелким притокам Оби. Об этом злодеянии я уже рассказал в очерке «Черный ворон» («Сибирские огни», № 2 за 1989 год).